Что было, то было…

Вышла рано утром на балкон и увидела вдали сплошное красное клубящееся зарево, казалось, небо полыхало. Но взрывов и грохота уже не было. Сердце защемило: неужели та часть города погибла? Сказала мужу и детям: «Смотрите, так же горел Калинин в войну. Я помню такое пожарище,  красное небо».

Накануне вечером в восточной стороне Владивостока случилась беда – горели военные склады с боеприпасами в лесной зоне, вплотную прилегающей к заводам и большому жилому микрорайону. На складах, как позже узнали от военных, находились и очень опасные реактивные снаряды. Огонь успели отсечь от них. Население оперативно эвакуировали. Милиция, пожарные части действовали четко и правильно. Никакой паники. Приморское радио информировало людей постоянно: что делать, как себя вести, куда идти, где стоят автобусы, вагоны электричек, кого куда уже отвезли. Оставленные дома охранялись. Не было ни одного случая мародерства. Мне звонили родственники из Тверской области: «Что случилось? У вас война?» По центральному телевидению в последних известиях показали довольно страшные кадры: сплошной огонь и взрывы вокруг высоток. Это было во Владивостоке в прошлом ХХ веке, в 90-е годы.

Пожаров боялась с раннего детства. Помню, как кто-то поднимает меня высоко на руках и говорит: «Смотри, Галя, как Калинин горит!» Запомнила пламя по всему горизонту и сразу почувствовала, поняла маленьким сердцем ребенка, что такое война. Это очень страшно.

Всю Великую Отечественную войну мы жили в Рамешковском районе. Детская память цепкая, но не обо всем расскажешь. Деревни, где мама с нами останавливалась на месяцы  или годы, четко стоят перед глазами.

Деревня Пуково, что вблизи Калинина. Мало домов. Нет детей, собак, кошек. По каменке громыхают танки. Дребезжат оконные стекла в наклеенных белых бумажных ленточках. Я часто дома одна. Мама была донором и где-то, скорее всего в Калинине, сдавала кровь – дополнительный паек получала. Старшие братья Гена и Людвиг пробирались к воинской части, где ремонтировали военную технику, сдавали механикам болтики, гаечки, еще что-то, собранное ими на дорогах. Видимо, за это солдаты подкармливали мальчишек, жалели. Однажды я с братом Людвигом попала под обстрел немецкого самолета. Гуляли за домом в лесу. Засвистели вокруг пули. На наши головы посыпались ветки деревьев. Истошно кричала мама: «Галя! Людвиг!» Она не знала, где нас искать. После обстрела в небе появилось много парашютов  – сбросили десант. С братом помчались в ту сторону, где парашюты, по нашим понятиям, должны приземлиться. Нас вовремя перехватили взрослые.

Однажды братья надумали «совершить подвиг», испытали себя на смелость. Легли поперек дороги и остановили колонну военной техники, спешащей на фронт. После этого маме было приказано немедленно покинуть Пуково, увезти «шпанят».

Эта деревня запомнилась мне яркими высоченными цветами мальвы. Я могла часами любоваться ими. Мальвы для меня  стали радостью, осознанием того, что кроме войны есть на земле и красота – такие удивительные, нежные цветы.

Мы отправились в деревню Перегородка Рамешковского района. Подъехала грузовая машина без бортов. Нас, троих детей, посадили в кабину к шоферу, а маму оставили  наверху в кузове. Братья наперебой рассказывали водителю, что папа у нас герой из героев, на фронте бьет врага и что они тоже смелые. А я без конца смотрела через заднее окошко кабины на маму. Боялась, вдруг упадет или исчезнет насовсем куда-то. Ведь тогда много мам пропадало. Видела, как маму швыряло из стороны в сторону. Шофер гнал машину по разбитым дорогам на предельной скорости. Кто-то помог с машиной, и шофер должен был вернуться обратно за определенное время. Когда нас высадили, мама вынула какой-то сверток из-за пазухи и протянула шоферу, но он не взял, грубо крикнул: «Не смей, солдатка, дети ведь у тебя!»

В Перегородке жили мамины родители – Ирина Герасимовна и Антон Егорович Егоровы. Тут прошли наиболее горькие дни моего военного детства. Деды недовольничали, дескать, сначала мама им подбросила меньшого, Виталия, а теперь еще троих привезла. Много белых гробов провозили на телегах мимо нашего дома. Деды крестились и заставляли нас вставать на колени перед Боженькой, просить его, чтобы вернулись с фронта невредимыми все родственники-мужчины. Дедушка Антон перечислял имена, а мы повторяли за ним.

Помню, как умерла моя подружка (имени не помню, играли вместе), лежала в гробике белая-белая. Ее мама оставила меня сидеть с ней. Было очень страшно. Решила уйти, но дверь не смогла открыть, очень была тяжелая. Выпрыгнула из окна прямо на кучу битых стекол голыми ногами. Ни шага вперед от боли не могу сделать. И ко мне никто не отваживался подойти. Все босые, так как лето стояло. Догадались бросить половичок. Ступила на него, присела, как-то тихонько вытянули меня со стекол. Лечили ноги народными средствами.

Пока женщины были на работе, всю детвору собирали под присмотром бабушки в большой пустой избе,  нас там не кормили. Моя соседка – девочка Манька,  я однажды у нее утащила кусочек хлеба, в отместку за это она столкнула меня зимой с русской печки. Я ударилась головой о порог, потеряла сознание. Треснула, порвалась нижняя часть лица. Очнулась в дровнях на соломе, укрытая тулупом. Мама привезла меня к какому-то военному хирургу. Потом она сказала, что мы обе по очереди теряли сознание. Хирург накладывал швы, зашивал вокруг рта. Я надолго перестала говорить. Бабушка сердито ворчала: «У-у, бука, у-у, немая…»

У дедов стоял прядильный станок, бабушка ткала холст. В огороде по белому снегу расстилали длинные полотенца холста, отбеливали. Бабушка пыталась учить меня сучить льняную нитку: к прялке привязывала клок обработанного льна (кудель), надо было его вытягивать на себя нежно, слюнить, закручивать в ниточку, а  ниточку – на веретено наматывать. Левой рукой нитку крутить и тут же крутить веретено другой рукой. Нет, не получалось у меня, слишком мала была. Часами сидела с нитками на руках, а бабушка сматывала их в клубки. Дед их продавал на рынке или выменивал бабушкино рукоделие на съестное.

Помню, как мама один раз принесла много пуговиц, засыпанных золой. Мы их отмыли и меняли на иголки, а те – на нитки. В итоге разных обменов получали и что-то съестное.

В 1944 году маму послали учиться на курсы, и мы от дедов уехали.

Деревня Бакшино. Брату Геннадию шел одиннадцатый год. Он заменял нам и маму, и папу. Мама, Екатерина Антоновна Мустивая, стала работать председателем Бакшинского сельского совета. С утра до ночи пропадала в деревнях. Мы все были рослыми, длинноногими, выглядели старше своих лет. Гена в эти годы был уже верзилой. Не отставал в росте от старшего брата и Людвиг. Он рано научился что-то мастерить из дерева, приколачивать. Гена ходил за пайком, доил иногда корову, варил суп, ловко вытаскивал ухватом чугунки из печки. С нами не церемонился. Если замешкаемся, чугунки возвращал быстренько в печку. «Ходите голодными и не пикайте», – скажет. Кроме домашних дел, он помогал женщинам в колхозе.

Один раз Виталий нашел спрятанный Геной паек, и мы вдвоем с ним, ни о чем не думая, его весь съели, ничегошеньки не оставили ни маме, ни старшим братьям. Поняли, что сделали худо, и спрятались кто куда. Нас искала вся деревня. Я сидела в огороде в зарослях и дрожала от холода, зуб на зуб не попадал. Услышала плачь мамы и вышла к ней вся посиневшая. Виталия обнаружили женщины в кормушке на ферме лишь утром, он там спал. За содеянное нас никто не ругал и не лупил, дружно промолчали.

Все дети в войну принимали участие в жизни деревни. Помню некоторые лица, даже выражение глаз: агроном Маруся (на фото в белой кофточке), секретарь сельсовета Зина (стоит на фото рядом), учительница Гены – всегда улыбчивая. Подростки сажали картошку вместе со взрослыми. Меня учили, как соблюдать интервал между клубнями в борозде, как ставить ножку за ножкой и класть картошку, не натыкаться на мальчика за плугом.  Гена с Людвигом вдвоем стояли за плугом.

Дети в войну становились взрослыми, умелыми, не по годам рассудительными, исследователями всего, что видели и ощущали. Утаптывали траву в силосной яме всей деревней. Тушили еловым лапником пал: он шел от горящего сарая по стерне к деревне. Ноги босые болели от колючей стерни. Услышав набат, дети первыми бежали к месту тревоги. Когда волки напали на стадо коров средь белого дня, всех детей заперли дома, женщины бежали с вилами, топорами, сильно кричали. А нам, детям все было интересно. Мое любопытство огорчало маму, так как я с маленьким братом (всего-то старше его на год с хвостиком) убегала из деревни в «таинственные» места. На болоте прыгали по пружинистым кочкам,  там был загадочный родник – круглая черная бездонная дыра. Заходили в кусты, где «водит». Было такое место, стращали – зайдешь и не выйдешь. Мы выходили. Подолгу наблюдали на маслобойне за лошадью и жалели ее: она ходила и ходила кругами, крутила колесо, высокие столбы то поднимались, то опускались, дробили в деревянных лотках семена льна.

Каждый из нас доставлял маме боль из-за неосознанного чувства опасности. Гену лягнул в голову молодой жеребенок Кобчик, выше виска вырвал копытом клок волос с кожей. У него долго в этом месте не росли волосы. Людвиг тонул в пруду, простыл и умирал. Мы все с ним уже прощались. Пришла старая женщина, принесла настойку из трав на самогоне. Людвига всего натерли, завернули в простынь, накрыли тулупом. Он ни на что не реагировал уже. Мы ждали самого плохого, но брат выжил. У Людвига были грустные большие красивые глаза, его все жалели и любили. А так как он всегда хотел есть, его дразнили «людоедом». Он сильно заикался.

Виталия дразнили «колдуном», так как он что-то предсказывал, пугал женщин словами, рожденными войной: «твоего убили», «твоего жди». За ним ходили, пугливо спрашивали: «Витя, что с моим?».

В Бакшино жили люди, вывезенные из блокадного Ленинграда. Я приходила к девочке Лине, она постоянно сидела на печке. Рассказывала, что до войны у нее была очень красивая кукла, папа ей покупал платья, дарил коробки с конфетами. Что у меня было до войны красивого, я не могла ей сказать. Она удивлялась и все время говорила о красивом Ленинграде. Вскоре она уехала с мамой в Ленинград. А я до сих пор ее помню и думаю, как сложилась судьба девочки Лины?  Мы выросли без детских игрушек. Я мечтала о красивой кукле, вдруг кто-то подарит. Но не случилось, обошлась без нее.

Помню, как в солнечный яркий день шли с мамой по пыльной дороге через гороховое поле. Она сорвала несколько стручков и вложила в мою ладонь: «Ешь!». Вдруг откуда-то выскочил сердитый дед-сторож и наставил на нас ружье, в войну ведь почти все охранялось. Серьезный диалог у мамы со сторожем вышел. Он не поверил, что мама председатель сельсовета. Сказал: «А ну, спой!». И мама запела. У нее было чистейшее меццо-сопрано. В Тверской области (тогда Калининской), где мы жили, ее помнили и знали, как хорошую певицу. Много солнца, я жую вкусный горох, мама заливается соловьем, довольный дед утирает слезы. Поверил, слышал от людей, что председательша поет. Вот такая яркая картинка всплыла из моего военного детства. Мама иногда «давала» концерты в клубе Бакшино. Ей громко аплодировали и просили спеть любимые песни.

Деревня Некрасово. Мама оставляла меня иногда в семье Абитоцких. Тетя Фекла и ее дочь Мотя эвакуировались с Украины. К Моте приходил парнишка из Лаврова. Наблюдала, как они играют в шашки, мешала им, ревновала. Что-то роднило нас с Абитоцкими. Папа мой, Виулин Кириллович Мустивый, был украинцем, родился в Днепропетровской области. Он не помнил своих родителей. С сестрой Марусей выросли в детском доме. В 29 лет он стал директором детдома «Красная звездочка» в Кимрском районе, в д.Ромашкино Ильинского сельсовета. Оттуда в начале войны ушел на фронт. Маму на короткий срок назначили директором этого детдома. Осенью 1941 года детдом эвакуировали. Абитоцкие тоже намыкались, бежав из Киева, оказались не там, куда хотели попасть.

От тети Феклы я не раз пыталась улизнуть, ей было трудно со мной, большая ответственность за чужого ребенка. В Новый, 1945 год повела она меня на елку в клуб. После концерта детям раздавали подарки. Тетя Фекла подтолкнула меня и говорит: «Иди, получай подарок». Я подошла к женщине, раздающей подарки, протянула руку и услышала: «Девочка, а ты не наша, не из Некрасова, тебе не полагается подарок». Не глядя на тетю Феклу, я выбежала из клуба. Неслась по сугробам сломя голову. Кто-то кричал: «Стой, девочка! Стой!» Не оглянулась. Испытала первый настоящий стыд и унижение. Забилась на крыльце в угол. Тетя Фекла принесла мне новогодний подарок от Деда Мороза и сказала: «Только не говори маме…»

Мама пришла к Абитоцким, и мы направились в Бакшино. Стало темнеть. Обе сразу заметили стаю волков за полем у лесочка. Волки крутились, выбегали то на середину поля, то обратно в лес. Чего-то ждали. Вижу множество огоньков – глаз. Все тело от страха закололо иголками. Мама крепко стиснула мою руку и говорит: «Только не плачь, не беги, не смотри на них, не смотри. Смотри на меня и не бойся». Я подняла на маму глаза, а у нее пот с лица градом катится, шепчет: «Бакшино на ладони. Уже дом видно…» Когда дошли – маму хоть выжимай, вся мокрая была.

Волков боялись и стар и млад. В Перегородке они вообще нагло гуляли по улицам до утра, от дома до дома, утащили всех собак и кошек. Мне бабушка показывала волков зимой прямо из окна, а дед возмущался и все норовил выбежать из дома, пугнуть зверей. И вот между Некрасовым и Бакшино я столкнулась с волками, будучи ребенком, почти нос к носу. Видимо, волчий хозяин, матерый волк пожалел нас, не отдал команду напасть, или был очень хитрым и умным. В народе говорили, что только пришлые волки нападают на людей и добычу не берут у селений, вблизи которых основали логово. Уходят за 5 – 7 километров от «дома», чтобы не гневить население.

Помню, как однажды приходит тетя Фекла с избирательного участка – шли выборы, – подает мне пряник: «Это от мамы». Я спрашиваю: «А где она?» Та возьми и скажи: «Твою маму волки съели!» Что со мной было! Я не просто кричала и плакала, а  выла так, что люди сбежались к Абитоцким. Потом тетя Фекла оправдывалась: хотела сказать «чуть не съели». Видимо, в моем раннем детстве был какой-то страшный эпизод, касающийся мамы, и подсознательно напоминал о себе, когда ей грозила беда. Потерять маму панически боялась. Хотя она не была ласковой, держалась от нас всех на понятной только ей дистанции, была слишком строга, собранна, со стальным характером. Никого не выделяла, не баловала. Не то время, наверное, было, чтобы расслабляться. К родителям мы всегда обращались на «Вы». Некоторые удивлялись, но не осуждали. Невольно соблюдалась субординация между  родителями и детьми.

А потом с мамой был случай, тоже связанный с волками. К шести часам утра ей надо было быть на избирательном участке в школе д.Бакшино. Она стояла на отшибе от деревни, почти в поле. Когда мама прошла последние дома и поравнялась с сараями, вдруг к ней бросились два волка. Мама вся собралась, плотно прижала руки к телу, сосредоточила взгляд на окнах школы, ждала, ну когда же уборщица зажжет в школе лампу. Волки шли рядом, слева и справа. Мама ускоряла шаг, и они тоже. Когда в школе появился огонек, она дико взревела и бросилась бегом к зданию, в несколько прыжков одолела оставшееся расстояние и упала на крыльцо. Уборщица школы (она же и сторож)  сразу открыла дверь. Маме было  тогда 33 года. После истории с волками у нее был нервный срыв, почти отнялись ноги.

День Победы в Бакшино отмечали шумно. День выдался холодным. Братья убежали на сборище, а я сидела одна дома на подоконнике. Выйти не в чем было, так как Виталий обул мои ботинки. Они у нас носились попеременно. День Победы для меня – и радость, и слезы от одиночества: так хотелось со всеми веселиться, но мальчишки забыли обо мне. Видимо, тоже от радости. На улицу высыпали все, вынесли из домов все, чем можно греметь. Колотили по ведрам и тазикам валиками, толкушками, скалками. Пели песни. Лица накрасили свеклой красной, и угли пригодились – глаза, брови, усы нарисовали то смешно, то угрожающе. Бакшино пело, смеялось и плакало. Далеко не все фронтовики вернулись в семьи.

Мой папа, Виулин Кириллович Мустивый, приехал домой в 1946 году худым и желтым. С фронта его командировали на оборонный завод, работал во вредном цехе. Мама отпаивала папу молоком больше года, чтобы его лицо, руки, ноги, тело приняли естественный человеческий цвет, а то он был лимонно-оранжевый.

Деревня Пальцево. В мае 1946 года папу назначили директором Пальцевского детдома, ему тогда исполнилось 40 лет. Стали привозить детей, круглых сирот. Собирали их повсюду. Маленькие, сопливые, вшивые, в болячках, с чесоткой, запуганные войной дети вызывали у деревенских  любопытство и слезы. Папа с мужчинами, в первую очередь, построили небольшую баню ближе к реке. Отмывали сирот. Их одежду сжигали. Дети играли в «могилки». И я с ними стала играть. Хоронили жучков, букашек, бабочек. Рыли ямки, возводили над ними холмики, а на них ставили крестики, их делали из палочек, закрепляли травой. Соревновались, кто больше могилок сделает. Мальчик или девочка, например, зароют муху и говорят – «это мой братик». Зарывали всю родню, кого помнили. Воспитатели со временем сумели отвлечь детей от копаний в земле. Переключали их внимание на реку, на цветы полевые, на деревья, пели песни, учили стихи. Мама с папой работали круглосуточно. Я жила с девочками в спальне, там наслушалась всего. Мальчики старшие спали в помещении  столовой, младший Виталий был с родителями. Нашей семье выделили маленький закуток, где мы никак не могли все разместиться.

Дети хлеб называли «хамок». Когда в день Октября на столы в столовой поставили тарелки с нарезанным хлебом, никто из детей не протянул к нему руку. И я смотрела на этот хлеб с испугом: неужели нам, неужели можно вот так свободно взять любой кусочек? Взрослые растерялись, они не ожидали от детей подобной реакции. «Берите, берите», – упрашивали они детей и почти плакали.

В Бакшино мама нам покупала на рынке в Рамешках черную дуранду, ее можно было грызть долго, она говорила «грызите осторожнее и зубы вырастут крепкими». Дуранда была твердой, как камень. Запах ее до сих пор помню. Это тоже запах войны.

В Пальцеве папа выполнил поставленную перед ним задачу. И мы уехали в другой район Калининской области, в другой детдом.

В.НАКОНЕЧНАЯ,

г.Владивосток.